Повелитель бумаги
Луговской Владимир, 1929 (?)
1 / 29
- Вадим ехал скоро, и глубокая,
- единственная дума, подобно
- коршуну Прометея, пробуждала
- его и терзала его сердце.
- Лермонтов
2 / 29
- Большой человек, повелитель бумаги,
- Несет от московской жары
- Сто семьдесят пять сантиметров ума,
- Достоинства и хандры.
3 / 29
- Такой величавый, внушающий рост
- Тела, стихов и славы
- Рванул его к сонму классических звезд,
- Где он засиял по праву.
4 / 29
- Большой человек постарел на полтона,
- И девушки с легкой ленцой
- Сначала глядят на его пальто,
- Потом на его лицо.
5 / 29
- Редакции были в него влюблены,
- Но это не помогло —
- От новолунья до полной луны
- Он в весе терял кило.
6 / 29
- Большую звезду разъедала ржа,
- Протуберанцы тоски.
- Поэзия стыла, как муха жужжа,
- В зажиме его руки.
7 / 29
- Мигрень поднимала собачий вой,
- Ритм забивался в рот,
- И дни пятилетки тянули свой
- Фабричный круговорот.
8 / 29
- Тогда прилипает к его груди
- Денежный перевод.
- Тогда остается тебе, Вадим,
- Ирония и Кисловодск.
9 / 29
- И снова пространства сосет вагон,
- Россия путем велика.
- И снова шеломами черпают Дон
- Вечерние облака.
10 / 29
- Угольным чертом летит Донбасс,
- Рождаются города,
- И, выдыхая горящий газ,
- В домнах ревет руда,
11 / 29
- А ночью, когда в колыбель чугуна
- Дождь дочерей проводил,
- Голосом грубым спросила страна:
- «Что делать,
- товарищ Вадим?
12 / 29
- Тебе отпустили хороший рот
- И золотое перо.
- Тебя, запевалу не наших рот,
- Мы провели вперед.
13 / 29
- Я, отряхая врагов и вшей,
- Назвалась твоей сестрой,
- Ты нахлебался военных щей
- Около наших костров.
14 / 29
- Но не таким я парням отдавалась
- За батарейную жуть:
- Мертвые у перекопского вала
- Лапали мою грудь.
15 / 29
- Ты же, когда-то голодный и босый,
- Высосав мой удой,
- Через свои роговые колеса
- Глядишь на меня судьбой...
16 / 29
- Судьбы мои не тебе вручены.
- Дело твое — помочь.
- Разоружись и забудь чины
- В последнюю эту ночь!»
17 / 29
- Большой человек, у окна седея,
- Видел кромешную степь,
- Скифию, Таврию, Понтикапею —
- Мертвую зыбь костей.
18 / 29
- Века нажимали ему на плечи,
- Был он лобаст и велик —
- Такую мыслищу нельзя и нечем
- Сдвинуть и повалить.
19 / 29
- «Проносятся эры, событья идут,
- Но прочен земной скелет.
- Мы тянем историю на поводу,
- Но лучше истории,
- чем труду,
- Должен служить поэт».
20 / 29
- Тогда окончательно и всерьез
- Стучит перебор колес;
- Они, соблюдая ритм и ряд,
- С писателем говорят:
21 / 29
- «Теперь ты стал
- витым, как дым,
- И кислым,
- как табак,
- И над твоим лицом,
- Вадим,
- И над твоим концом,
- Вадим,
- Не хлынет
- ветром молодым
- Твой юношеский
- флаг».
22 / 29
- Большой человек, повелитель бумаги,
- Не хочет изъять из игры
- Сто семьдесят пять сантиметров ума,
- Достоинства и хандры:
23 / 29
- «Всю трагедийность существованья
- И право на лучшую жизнь
- По справедливости и по призванью
- Я в книги свои вложил.
24 / 29
- Я буду срамить ошибки эпохи,
- Кромсающей лучших людей,
- Я буду смирять ее черствую похоть
- Формулами идей.
25 / 29
- Родина и без моих блюд
- Сама на весь мир звенит,
- А если я слишком ей нагрублю,
- Должна меня извинить».
26 / 29
- Страна отвечает:
- «Стряхни с пиджака
- Мой стылый ночной пот.
- Эту историю о веках
- Я слышала с давних пор.
27 / 29
- За батарейную славную жуть
- Ложилась я к мертвецам.
- Беременной женщиной я лежу
- И скоро рожу певца.
28 / 29
- Голос широкий даст ему мать,
- Песни его — озноб.
- И будут его наравне понимать
- Ученый и рудокоп.
29 / 29
- А ты, кому строфика подчинена,
- Кто звезды глядит в трубу,
- По справедливости и по чинам
- Устраивайся в Цекубу».